KILINSON

Любовь – начало начал, первоисточник жизни. Именно это чувство духовно и физически связывает живые части в единое целое; объединяет личность с личностью, личность со всеми формами социальных общностей (нациями, государствами, религиями, иными культурными кругами), со всем человечеством. Складывая в единство «части» и «целое», любовь находится в пространстве их жертвенной взаимосвязи, поскольку их синтез всегда есть непримиримое противоречие, когда часть, как менее ценное, теряет силу во имя развития более ценного, общего соединения, а целое вынуждено принять эту жертву. Что касается любви между мужчиной и женщиной, предполагающей созидательную цель образования нового соединения (продолжения рода) и брачного союза их духовного единства, то она также создает предпосылку «жертвы» части во имя общего целого. Таким образом, «любовь и боль необходимо и внутренне взаимосвязаны».

Русская классическая литература в форме художественного слова всесторонне описывала любовное чувство, представляющее, по сути, извечную философскую проблему. Созвучие взглядов в понимании любви наблюдается в союзе русского и немецкого духа, в том числе в трудах живших практически в одно время немецкого философа Макса Шелера и русского советского писателя Андрея Платонова. Так, Шелер в статье «О смысле страдания» выводит объективную и субъективную сторону истинного любовного переживания, отмечая, что «...нельзя хотеть одного без другого – сладости любви без жертвы и ее боли... Жертва объемлет и то, и другое: радость любви и боль отдачи жизни ради того, кого любишь». Платонов также глубоко и в противоречиях писал и переживал неслиянное единство любви и страдания. В описании этого чувства он следовал свойственной русской классической литературе традиции высокой духовности любви. Платонов отрицает в ней чисто чувственное, телесное, потребительское и, в конечном счете, эгоистическое, требовательное начало (при этом не морализирует негативные примеры, не уничижает едким словом и наставлением) и воспевает любовь духовную, готовую к любой жертве и без условий одаряющую любимого добром.

В своем письме к жене в 1927 году он отмечал: «Любовь – мера одаренности жизнью людей, но она, вопреки всему, в очень малой степени сексуальность. Любовь страшно проницательна, и любящие насквозь видят друг друга со всеми пороками и не жалуют один другого обожанием... Любовь совсем не собственность. ...Любовь, как всякую природную стихию, можно приложить и иначе. Как электричеством, ею можно убивать, светить над головой и греть человечество...» Это противоречие платонической любви «агапе» и чувственного, даже плотского «эроса» прослеживается во многих произведениях писателя. В типах любви Платонов, следуя античной и христианской традиции, различает два уровня бытия (высший и низший) и два стремления. Одна любовь одухотворяет, влечет души к слиянию с уровнем божественного бытия, другая – уничтожает на самом низшем уровне закоснения и оплотнения жизни.

На плотском уровне (с безуспешной попыткой перехода на духовный) это выглядит, например, так: «Душин лег с Лидой рядом и осмысленно стал ее мужем, дабы ликвидировать в себе излишки тела, накапливающиеся в качестве любви, и спокойно сосредоточиться на серьезности жизни. После этого Душин сейчас же захотел есть, чтобы немедленно возместить ущерб, причиненный своим силам любовью» («Хлеб и чтение»). Платонов в своих произведениях не опускается ниже материального восприятия любви – до ощущения ее исключительно как телесного наслаждения.

Более сложный, а значит, развитый характер любви раскрывается в рассказе «Афродита». Главной героине рассказа имя древнегреческой богини любви дано не случайно, ведь любовной власти Афродиты подчинялись и боги, а люди уж тем более обременены ею: «их чувства не считаются ни с разумом, ни со спокойствием духа, а идут вразрез им, уводя человека к его счастью» (Платонов). В диалоге Платона «Пир» излагается теория двух Афродит: «всенародной», «вульгарной» или «пошлой», и «небесной». Эти противоположности проявляются и в рассказе «Афродита».

В личности главного героя Назара Фомина автор конституирует образ потенциально возвышенной любви – как олицетворения мужского, идейного, рационально-постоянного начала бытия: в созидательном труде, совпадающем с желанием творить общественное благо, «Назар Фомин создал себе душевный покой любовью к жене Афродите и своей верностью ей; он смирил тем в себе все смутные страсти, увлекавшие его в темные стороны чувственного мира, где можно лишь бесполезно, хотя, может быть, и сладостно, расточить свою жизнь, и он отдал свои силы работе и служению идее, ставшей влечением его сердца, – тому, что не расточало человека, а вновь и непрерывно возрождало его, в чем стало состоять его наслаждение, не яростное и измождающее, но кроткое, как тихое добро».

Любовь Назара влекла его к Афродите: он видел ее верной спутницей, самым близким человеком, но Афродита оказалась простой грешной женщиной, как в диалоге «Пир», являя собой вульгарное текуче переменчивое, природно меняющееся начало. Она увлеклась другим – стала жалка в своей нужде, «в своей потребности по удовольствию новой любви, в своей привязанности к радости и наслаждению, которые были сильнее ее воли, сильнее ее верности и гордой стойкости по отношению к тому, кто любил ее постоянно и единственно». Афродита ушла во второй брак, и Назар без нее почувствовал себя сиротой, «и сердце его продрогло в одиночестве». Это драматическое событие и есть проявление, начало действия обратной (негативной) стороны любви: потеряв физическую связь с любимым человеком, Назар испытал эмоциональную боль привязанности, утраты ставших родными тела и души. Страдание, как неизменный спутник истинной любви, сковало в тоске его душевные силы. Платонов показывает борьбу Назара со страданием через духовное принятие этой боли: он остался в своем постоянстве – любил как прежде; «он не хотел бороться со своим чувством, превратившимся теперь в страдание; пусть обстоятельства отняли у него жену и она физически удалилась от него, но ведь не обязательно близко владеть человеком и радоваться лишь возле него – достаточно бывает чувствовать любимого человека постоянным жителем своего сердца; это, правда, труднее и мучительней, чем близкое, удовлетворенное обладание, потому что любовь к равнодушному живет лишь за счет одной своей верной силы, не питаясь ничем в ответ».

Герой рассказа в преодолении страданий не следует типичным способам бегства от них: ни через покорное смирение с ними, ни их притуплением вплоть до апатии, до достижения «мертвого штиля души», ни вытеснением их через признания их в качестве жизненных наказаний. Не пытается он и уйти от страданий путем поиска и обретения новых наслаждений – через впадение в гедонистическое состояние тела и души. В отношении этих способов Шелер напоминает, что «счастье уходит все дальше и дальше от того, кто за ним специально охотится... и... страдание приближается к бегущему от него тем скорее, чем быстрее тот бежит». И Назар Фомин отклоняет чувственное удовлетворение гедонизма, интуитивно понимая, что это уже знак отчаяния; искатель счастья ищет удовольствий, а находит слезы.

После душевного потрясения Назар осознает, что всеобщее блаженство и наслаждение жизнью, понимаемое им ранее как уютное времяпровождение, «как телячья радость», как фетиш комфорта и успеха, есть ложная мечта. Поклоняющиеся этим принципам люди отделяются своими частными целями от высшего закона и смысла жизни. Он понимает, что «в стремлении к счастью для одного себя есть что-то низменное и непрочное; лишь с подвига и исполнения своего долга перед народом, зачавшим его на свет, начинается человек, и в том состоит его высшее удовлетворение или истинное вечное счастье, которого уже не может истребить никакое бедствие, ни горе, ни отчаяние». Назар, сублимируя энергию боли и страдания, обретает силу и понимание необходимости своей жизни в святости труда и в разумном благоустройстве своего народа.

Платонов на примере Фомина показывает, что наиболее верный путь пройти страдание – «через сопротивление – но не злу, а внутреннему, обычно неподконтрольному, органически-психическому сопротивлению против зла» (Шелер). Фомин не держал зла на Афродиту, думая, что, возможно, он сам в чем-то был повинен перед ней, допуская, что зло могло совершиться и без его сознательного желания, невольно и незаметно, даже тогда, когда он стремился совершить ей добро. Шелер раскрывает феноменологический смысл зла, которое «как таковое не реально – оно есть лишь тень этого возможного сопротивления, которое, в свою очередь, само есть момент наличного бытия во всем налично-сущем, то есть на самом деле всего лишь “иллюзорная”, фантомная, обманчивая автономия наличного бытия мира». Тогда становится ясным, почему главный герой не отвергает свое оскорбленное чувство к Афродите, но с его силой идет по жизни в свободной, полной любви и деятельности самоотдачи уже всему миру, а с ним, соответственно, и любимой. «Фомин неожиданно почувствовал свободную радость, ...созревая в бедствиях, обрел свободу воли, стал крепким в своих решениях...», научился способности одолевать возникающее на его жизненном пути горе – такое душевное состояние Шелер объясняет тем, что «наслаждение приносит более глубокое удовлетворение, если интенция направлена не на само наслаждение, а на его предмет и его внутреннюю ценность; отрыв от собственного Я и отчаянная потребность в субъекте ответной любви, пробужденной нашей любовью, как раз и есть ядро счастья любви».

Платонов проницательно замечает, что «и счастье должно изменяться, чтобы сохраниться». Как часто бывает, Афродита в новой любви осталась одна, ее новый муж бросил ее, как ушла в свое время она сама. Встретив Назара, она призналась в грусти и тоске по нему, что неправильно понимала жизнь, желая лишь радоваться в ней и не знать ни долга, ни обязанностей. «Назар Фомин молча выслушал Афродиту; ревность и уязвленное самолюбие еще существовали в нем, подавленные, почти безмолвные, но все еще живые, как бессмертные твари». Радость от встречи с Афродитой, близость ее сердца умалили его печаль, он простил ее, поцеловал и принял.

Таким образом, разлука с Афродитой не прошла бесследно: Фомин оказался во власти истинной сущности любви; его решение остаться с женой (ему не за что было прощать изменницу) – знак благодарности, почтения, преклонения перед любовью, которая не угасала в его сердце и, заполнив его разумный мир, сделала Назара всечеловеком. Шелер утверждает, что именно в деятельном принятии страдания может развиваться истинная сущность любви, неведомая тем, кто полон надежд лишь на романтическую, не знающую страданий любовь: «нельзя знать сладости любви без жертвы ее боли», и всегда блаженство любви глубже и больше того «жертвенного» страдания, к которому любовь ведет.

После разлуки супруги по-настоящему соединились: ни война, ни расстояние, ни даже смерть их больше не смогли разлучить. Любовь – бескорыстная, одухотворенная, заставляющая героя, Назара Фомина, обращаться с вопросом о том, где сейчас любимая, ко всему миру «животных и растений», – дает понимание, что приносимая ею «радость-страдание» и есть источник творческой неуспокоенности, залог вечной «живой жизни». «До свиданья, Афродита!» – обращается к исчезнувшей жене Фомин, и он не скорбит больше, потому что свидание с ней возможно каждое мгновение, когда позовет сердце, ведь она для него – всюду. Назар и Афродита, как стремящиеся друг к другу части, обрели целое. Это и есть «наступление реального счастья на более глубоком уровне», которое, по Шелеру, всегда «сопряжено с несчастьем». Это жертва, подобная двуликому Янусу, одно лицо которого смеется, а другое плачет, позволяющая через отрицание отрицания любви достичь ее более совершенного состояния.

Идея жертвы есть объективное условие истинной любви, объемлющей «радость любви и боль отдачи жизни ради того, кого любишь», в ней «переживаются блаженство любви и боль утраты блага» (М. Шелер). В рассказе А. Платонова «Возвращение» герой через любовь, преодолевающую страдание от супружеского предательства, пытается сохранить семью. Об этом автор рассказа пишет в своих дневниковых записях: «...одно из самых опасных для народа последствий войны – разрушение семьи. Где найти нравственную силу, которая сможет противостоять губительным страстям людей, и где находятся источники их истинной любви, которыми люди обмениваются в знак верности и взаимного чувства на всю жизнь <?>... Преодолеть, простить недостатки друг друга нельзя, не имея чувства родственности... Надо относиться к людям по-отцовски».

Иванов, возвращающийся с войны и откладывающий час свидания с семьей в раскованном желании «погулять еще немного на воле», с тревожащим смятением встречается со своей женой, но, обняв и почувствовав «забытое и знакомое тепло любимого человека», уже не разлучается с ней. Однако он узнает, что, ссылаясь на тяжесть войны, постоянных забот, супруга не сберегла женскую честь и «оставила его в дураках». «Бедовая мать», как назвал про себя ее сын Петрушка, случайно подслушавший разговор отца и матери, вместе с тем призналась во всем сама. Раскаявшись, через страдание, она доказала искренность в отношении чувств к Иванову: не утаила измены, не обманула (а ложь в любви – это смерть любви), показав этим непреходящую и желаемую любовь к мужу.

Предательство – большое страдание, и Иванов, будучи не в состоянии его перенести, решает оставить Любу. Он думает, что мог бы ее простить, но его «сердце ожесточилось против нее, и нет в нем прощения человеку, который целовался и жил с другим, чтобы не так скучно, не в одиночестве проходило время войны и разлуки с мужем. А то, что Люба стала близкой к своему Семену или Евсею потому, что жить ей было трудно, что нужда и тоска мучили ее, так это не оправдание, это подтверждение ее чувства». Однако не все в его размышлениях относится к любви, и не в нужде и в тоске рождается это чувство, и не только на рациональных основаниях оно зиждется, но и на силе природной стихии, на божественном влечении, на воле рода. И именно эта сила, давшая о себе знать в бегущих за уходящим поездом его детях, падающих и вновь бегущих к Иванову как к живой родной части их общего целого, возвратила его любовь к семье и жене. «Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем».

В «Возвращении» Платонова через жертву внутреннего страдания Иванов открывает в себе новое, более высокое чувство, осознавая подлинный смысл любви, онтологически рассмотренный Шелером: «Всякая любовь есть жертвенная любовь». Субъективная и объективная необходимость жертвы, испытываемая в жизненных актах и ярко выраженная в произведениях русских классиков, есть условие совершенствования личности и человеческого рода. Феномен любви и страдания, выразительно описанный Платоновым, раскрывает смысл жертвы и через ее духовное принятие отсылает к христианским мотивам, в которых любовь есть самое высокое и самое совершенное чувство человека, приближающее его к исполнению Божьей воли, а значит, и к самому Божественному. Такое состояние невозможно без борьбы человека с самим собой – когда из состояния невинной любви­ как инстинкта он должен развиться до разумного понимания ее сущности.

Понимание сущности любви особо актуально сегодня, в эпоху постмодерна, когда наблюдается равнодушие ко всяким метафизическим размышлениям, в том числе в отношении любви, а голос технократизма призывает к эмпирическому, а значит, плотскому ее состоянию. Отягощенная господством самовлюбленности, эгоцентризма, любовь из бескорыстного жертвенного действия становится в лучшем случае договорным обязательством. В худшем случае мы имеем симулякры любви (секс, праздность и др), которые обретают случайные смыслы и становятся предметами массового потребления – через игры, флирты и соблазнения.  Но соблазн и любовная игра не способны помочь человеку преодолеть жизненные трудности, какие он преодолевает в состоянии любви; они создают иллюзию счастья, порабощая личность требуют постоянного «обновления» и усиления. Современный человек предстает как «коллекционер чувственного опыта», пребывающий в постоянном поиске удовольствия. Такие формы любви лишены глубокого переживания, что не может не привести личность к опустощению и скуке, к тревожному ожиданию (паническим атакам и прочему) и страху перед смертью.

«Покуда еще тяжко тебе страдание и ты ищешь избегнуть его, будешь почитать себя несчастным, и смущение от скорби последует за тобою всюду». Фома Кемпийский