KILINSON

Отвечая на этот вопрос, представляется весьма разумным сначала обратиться к балладе Шиллера балладе Шиллера "САИССКОЕ ИЗВАЯНИЕ ПОД ПОКРОВОМ". Хотя заключительные строфы и являют собой недвусмысленный морализм, несомненно чуждый древнему миру, основной текст все же может многое прояснить относительно мировоззрения минувших эпох, равно как и самого Шиллера.

Предложенное объяснение — я имею в виду Ваше — я не мог бы считать таковым, даже если высказанная в нем мысль и была бы истинной сама по себе, каковой она в действительности не является. Изида, по Вашим словам, — «творящая ткачиха Мать Природа», и кто насильственно поднимет ее покрывало, тот будет «смыт и потоплен полнотой вырвавшегося на свободу Мира Грёз», и тем самым будет духовно разодран на куски. Не стану оставлять без внимания выражение «творящая ткачиха Мать Природа» и осмелюсь заметить, что оно в известном смысле рискованное и опасное. Сказано всё, и в то же время почти ничего! В подобном контексте «Природа» — весьма расплывчатое понятие, которое каждый может интерпретировать как ему вздумается. У одних «творящая полнота» ассоциируется с девственным лесом, у других — с любовной страстью, у третьих — с тайфуном, у четвертых — со звездным небом, тогда как, положим, философствующий эфессец, скорее, вообразил бы стогрудую кормящую женщину! Натуралистическое образное мышление питает пристрастие к банальностям, каковые тем дальше уводят от переживаний, чем больше погружаются в физику. «Полноту вырвавшегося на свободу Мира Грёз» можно лишь мыслить, никак не созерцать, конкретный же образ Изиды, Сфинкса или Артемиды Эфесской вполне доступен фантазии и воображению, его можно представить себе.

Но даже отстраняясь от расплывчатости выражений, высказанное Вами я все равно считаю совершенно неверным, поскольку убежден: пока еще никем не доказано, что «потопленность» в полноте Природы влечет за собой неминуемое увядание, неизлечимую болезнь. Напротив, упомянутая «потопленность» в любом случае была бы чем-то экстатическим, и хотя в экстатических состояниях высшее счастье и правда всегда смешано с глубочайшим ужасом, из бесчисленных свидетельств различных времен и народов все же можно заключить, что в пробужденном состоянии, когда воспоминания особенно ясны, каждый, кто хоть однажды пережил момент экстатического преображения, всегда расценивает такие моменты как милость судьбы и жаждет их повторения. Апулей, посвященный в мистерии Изиды, в следующих словах описывает чувство, вскоре после просветления охватившее его в храме Изиды перед изображением богини: «Я пробыл там еще несколько дней, вкушая невыразимую сладость созерцания священного изображения, связанный чувством благодарности за бесценную милость... И вот, повергнувшись ниц перед богиней и прижимаясь лицом к стопам ее, обливаясь слезами, голосом, прерываемым частыми рыданиями, глотая слова, я начал: “О, святейшая, человеческого рода избавительница вечная, смертных постоянная заступница, что являешь себя несчастным в бедах нежной матерью. Ни день, ни ночь одна, ни даже минута краткая не протекает, твоих благодеяний лишенная: на море и на суше ты людям покровительствуешь, в жизненных бурях простираешь десницу спасительную, которой рока нерасторжимую пряжу распускаешь, ярость Судьбы смиряешь, зловещее светил течение укрощаешь. Чтут тебя вышние боги, и боги теней подземных поклоняются тебе; ты круг мира вращаешь, зажигаешь солнце, управляешь вселенной, попираешь Тартар. На зов твой откликаются звезды, ты чередования времен источник, радость небожителей, госпожа стихий. Мановением твоим огонь разгорается, тучи сгущаются, всходят посевы, подымаются всходы. Силы твоей страшатся птицы, в небе летающие, звери, в горах блуждающие, змеи, в земле скрывающиеся, чудовища, по волнам плывущие. Но я для воздаяние похвал тебе — нищ разумом, для жертв благодарственных — беден имуществом; и всей полноты речи не хватает, чтобы выразить чувства, величием твоим во мне рожденные, и тысячи уст не хватило бы, тысячи языков и неустанного красноречья потока неиссякаемого! Что ж, постараюсь выполнить то единственное, что доступно человеку благочестивому, но неимущему: лик твой небесный и божественность святейшую в глубине моего сердца на веки вечные запечатлею и сберегу».²

Эти фразы исполнены восхищения и вечной памяти. Что касается чувств современного человека, куда более туманных и неопределенных, то их лучше всего могли бы проиллюстрировать строфы Вагнера из «Тристана и Изольды»:

В дыхании Мира

веющем Всём

тонуть,

утопать

совершенно бездумно —

высшая радость!

Возникновению же мне малопонятного мнения, будто я приписываю любопытному юноше из Саиса именно это, свойственное преждевременной старости и увяданию, переживание, вероятно, ошибочным образом содействовали мои более ранние рассуждения об экстатическом самоотречении, к каковым я вкратце ниже вернусь.

Таким образом, высказывание, на котором базируется Ваше объяснение, я никак не могу считать истинным, кроме того, совершенно не понимаю, какое отношение имеет оно к балладе Шиллера. Стихотворение начинается так:

Влекомый страстью и истине, в Саис

Пришел однажды юноша, который,

Стремясь постигнуть тайную науку

Египетских жрецов, уже прошел

Немало ступеней к высотам духа;

Но рвался он вперед неудержимо,

Учитель отвечать не успевал

На все его вопросы...

Тем самым из первых же строф вполне однозначно следует, что речь идет о стяжании тайного знания. Строго говоря, у нас совершенно нет повода задаваться вопросом, в чём сущность Изиды или что скрывается за ее покрывалом, поскольку об этом повествует сам поэт. По свидетельству учителя, там скрывается именно то, что полностью насытило бы любознательность юноши, будь ему дано поднять покрывало: истина! Здесь, разумеется, уместно было бы спросить, в чём, собственно, состоит эта истина, однако мы вернемся к нашему главному вопросу: почему желание поднять покрывало скрывающей себя истины ведет к погибели?

Мы бесспорно отнюдь не погрешим против поэта, если пока что назовем истину, благодаря ли мистическому пылу, или же поскольку ее охраняет самая могущественная богиня, пробуждающую алчную исследовательскую страсть, Тайной Мироздания и, следуя духу баллады, сделаем заключение: кто слишком стремится выведать Тайну Мироздания, кощунствует против богини, обрекая себя на неминуемые ужасные последствия этого кощунства.

Шиллер говорит: кто поднимет покрывало богини, узрит Тайну Мироздания. Если за покрывалом скрыто божественное величие (numen) Изиды, этой Тайной должна быть либо сама богиня, либо она должна иметь власть сделать Тайну доступной созерцанию. Несомненно, для поднявшего покрывало Тайна в любом случае стала бы зримой. Сразу возникает вопрос, гибельно ли для человека само по себе созерцание Мистерии? Прежде чем искать намек к разрешению этого вопроса в балладе Шиллера, обратимся к мнению античности, где тут же обнаруживаются два поучительно дополняющих друг друга положения.

Во-первых, по убеждению всего античного мира (как, впрочем, и большинства «первобытных народов») увидеть богов для человека опасно. В орфической «Аргонавтике» на то указует Артемида-Геката (она же Изида):

Ужасно видеть

и ужасно слышать

не получившему посвящения

и не принесшему искупительной жертвы.

В так называемой «Священной книге под названием Монас или восьмая книга Моисея о священных именах» говорится: «Когда является Бог, пристально не смотри не него, но опусти взор к стопам своим». Если непосвященный станет свидетелем священных церемоний, его ждет не только обычная, но и вечная погибель. Рассказывается о человеке, который из любопытства прокрался на них, но узрел нечто настолько ужасное, что совершенно обезумел и вскоре скончался, а Ливий в «Римских историях» сообщает о двух акарнанских юношах, хотя и попавших туда по невинной ошибке, из-за невольного соучастия все же тотчас расставшихся с жизнью.

Во-вторых, теперь нам известно, и к тому же только что подтверждено Апулеем, что всякое посвящение завершается эпоптией (А-їА№Ї±) то есть созерцанием. Итак, созерцающему адепту открываются божественные сферы, а вместе с ними и та самая столь опасная для непосвященных и скрытая от них Мистерия! Об этом Апулей говорит: «Достиг я рубежей смерти, преступил порог Прозерпины... предстал перед богами подземными и небесными и вблизи поклонился им». Также и особый дар магов, некромантов и теургов состоит как раз в том, что они способны выдержать зрелище явленного демонического могущества, с помощью какового они беседуют с мертвым и творят всяческие другие чудеса. Таким образом, созерцание Мистерии гибельно не само по себе, но лишь для непосвященных! Но в чем же, тогда, состоит посвящение?

В балладе Шиллера иерофант передает слова богов: «Ни один из смертных да не смеет тронуть священной ткани дерзостной рукой, пока ее мы сами не поднимем». Всякое посвящение получают, а это означает, что дается оно инициируемому не кем иным, как самими богами. Именно такое посвящение считается во всех священных таинствах мира подлинным посвящением, бракосочетанием (і¬јїВ) с божественностью, причем душа адепта является женским компонентом. Частично в «Мифологических письмах», частично в «Космогоническом Эросе» я отмечал, что сакральная свадьба означает мистическое преображение: созерцающий, принимая в себя бога (обычно в образе ритуальной пищи), сам становится богом, и с тех пор Тайна больше не находится вне его. Тем самым понятно, почему в магических египетских папирусах теург говорит о себе: «Я — Осирис, прозванный водой, я — Изида, прозванная росой». Созерцание Тайны имеет место только при таком единении с божественностью, которое, в противоположность профаническому совокуплению, все же не устраняет дистанции и двойственности полюсов. Человек становится лишь причастен, притом находится в особом, сублимированном состоянии, каковое, по меркам обычного «я», представляется уничтожением последнего, то есть смертью. «Достиг я рубежей смерти, преступил порог Прозерпины...»

Вспомним попутно, что ради успешности пропаганды иудейской религии среди язычников, раннехристианской Церкви пришлось впитать в себя всю традицию посвящения. «...Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого, и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6,53). Далее: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (Ин. 6,56). И еще: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную» (Ин. 6,54). Ведь причастие (kommunion) = единение, то есть единение с божественностью! Вспомним также и следующее: «Посему, кто будет есть хлеб сей и пить чашу Господню недостойно,.. тот есть и пьет осуждение себе» (1 Кор. 11, 27—29). Точно так же, как и в языческих таинствах, в христианском Причастии святая Плоть и Кровь для призванных — вечная жизнь, для непризванных — вечное осуждение. Однако вернемся к Шиллеру и попытаемся выяснить, в чем по смыслу баллады заключается недостойность непосвященных.

Почему, собственно, юноша рвался поднять покрывало? Из жажды познания, проще говоря, из любопытства, ведь между стремлением познавать и любопытством существенной разницы нет: первое, как и второе, происходит из беспокойства разума, каковой беспокоит всё, чем он пока еще не обладает. Стремление к познанию суть стремление к присвоению, хотя бы даже и к присвоению умом. Кто хочет исследовать Тайну Мироздания, тот хочет ей овладеть (в противоположность адепту, который предает себя высшему, и кем оно овладевает); то же, чем овладевает ум (der Geist), неизбежно теряет чары таинственности, через то разрушаясь, если по сути своей как раз и являет собой именно тайну. Жажда духовного овладения — кощунство против жизни, и жизнь должным образом мстит за это кощунство. И это останется непреложным, покуда будет существовать человечество, найдя ужасающее подтверждение, когда в рационалистической «демистификации» жизни выродившееся человечество это наконец сгинет вообще.

Такой ответ дали бы мы на наш главный вопрос, а теперь можно перейти и ко второму: что же, все-таки, увидел юноша? Шиллер обладал достаточным вкусом, чтобы даже в двух-трех штрихах не рисовать картины увиденного, однако, как станет ясно из дальнейшего, это было возможно, хотя и вряд ли оказалось бы достаточно убедительным. Так или иначе, в балладе говорится лишь о смысле увиденного юношей. Сорвав покрывало юноша тут же узрел истину, представившуюся пытливому уму последней и окончательной. Что же это за истина?

Проследите историю мысли, в особенности научной, во все времена и среди всех народов, или продумайте до конца какую-нибудь одну проблему в изложении позднейшей науки, а именно современной, к примеру, что такое материя, что такое сила, окружающий мир, душа и т. д., и вы неизбежно придете к абсолютному ничто. Все направления стремлений к познанию сходятся к ничто (т. е. к проекции активного ничто, ума), и поиск познания в целом, после смелых попыток на начальном, наиболее страстном этапе, все вернее и вернее движется к своему завершению — всеохватывающему сомнению. Воля к понятной рассудку истине есть воля к материализации мира. Юноша, одним прыжком достигший цели, которой только и может достичь любопытствующий ум, увидел вечную смерть — пожирающее мир и пространство ничто!

Но как же могла показать ему это богиня жизни? Как ни странно на первый взгляд, однако она и только она может показать это человеку. Ум как таковой — вне жизни; для него ничто — просто понятие, такое же, как и «всё». Только отраженное жизнью, ничто являет себя, а именно, как бесцельность, бессмысленность, бесплодность, разрушение и вечная ничтожность во всех отношениях. Даже сама жизнь предстает в облике не имеющего ни начала ни конца самоуничтожения. Задумаемся на минуту, чем ответствует нам действительность, если мы, даже отстранившись от научной проблематики, подходим к ней с требованиями разума!

Счастье достигнуто, теперь должно оно длиться; но длительность и счастье исключают друг друга! Да и не только счастье: какую бы цель не поставил перед собой смертный, заранее с полной уверенностью можно сказать, что в наикратчайшее время погибнет и она! Также и сам он, ставящий цель и стремящийся к цели, — один только миг, и он — бессознательная пыль. Возможно, забота о детях, семье? Но дети и дети детей тоже станут пылью, а то, что сегодня — огромное «состояние», завтра — добыча моли и ржавчины! Быть может, стремиться осчастливить и улучшить человечество? К чему, в самом деле? Несчастий прошлого тем самым не изживешь, грядущее же поколение станет проклинать и разрывать как оковы то, чем его хотело одарить сегодняшнее. За пять тысяч лет страдание и нужда неизмеримо выросли! Да было бы и иначе, все равно придет день, когда всего человечества этого больше не будет вообще! А вместе с ним канут в лету и все его шедевры, в том числе и Пирамиды, и эпос Гомера, и симфонии Бетховена. Тогда, вероятно, защита природы? Сэкономите ресурсы в лучшем случае еще на два поколения, а если и дольше, все равно жизнь на земле рано или поздно угаснет, да и сама земля упадет на солнце и сгорит, либо погибнет как-нибудь по-другому. Вся наша солнечная система как некогда имела начало, так некогда будет иметь и конец, более того, и вселенная целиком, включая самые отдаленные туманности, расположенные в тысячах световых лет и фиксируемые лишь высокочувствительным зеркалом гигантского телескопа, тоже имеет свой срок. За всеми «погонями за иллюзиями», за бурлящей повседневной суетой человеческой, равно как и космической жизни ждет часа своей неизбежной последней победы ночь смерти. Как сказал один мистик: «Круговоротом теней проходит жизнь, глубоко за ее красными вихрями — сон и тьма».

Вот истина совершенствующегося, то есть отчаявшегося разума, выраженная мною, правда, лишь в грубом и скудном наброске. Не раз уже истина эта имела на земле своих приверженцев: во времена Будды, в минувшем столетии, когда некие Шопенгауэр, Байрон, Леопарди (в сущности, следуя за Шекспиром) с успехом снова смогли воспринять предание о нирване. Именно эту истину в виде некого ужасного символа открыла взору юноши из Саиса кощунственно оскорбленная жизнь. Он увидел вечную смерть, вечную бессмысленность, вечное «напрасно»! Как и он, то же самое найдет в конце концов всякий, кто избрал себе в наставники любопытство самовольствующего разума, вместо того, чтобы принести этот последний в жертву богам.

А если кто захочет вдобавок составить представление о символе, который в один краткий миг смог всё это продемонстрировать, лучше всего для начала обратиться к самой захватывающей картине Гольбайна «Пляска смерти»! Впрочем, это, в сущности, тот же символ, что вот уже две тысячи лет пытается выразить враждебная миру христианская религия: смысл жизни как самораспятие креатуры! Желающий в том убедиться со все очевидностью, пусть углубится в знаменитую картину «Распятие» средневекового художника Грюневальда. Настроение бессмысленно замучиваемого до смерти как настроение жизни вообще — вот ее глубоко пессимистическое содержание. Вчерашняя «мировая война» с миллионами истекающих кровью людей могла бы нам облегчить понимание ужасающих видéний некого Грюневальда. Так можно приблизиться к открывшемуся юноше из Саиса.

Терзаемый какой-то тайной мукой,

Сошел он скоро в раннюю могилу...

Для того, кто смотрит на действительность через призму разума и понимания, она не столь даже трагична, сколь преисполнена непостижимого ужаса: Медуза Горгона!

Зайдя так далеко, я хотел бы тогда уж еще раз вернуться к особому ходу мысли моего объяснения кощунственно похищенного образа Изиды, данного в «Космогоническом Эросе». — Что проделывает разум со всем, что действительно присваивает себе? Об этом говорилось не раз: он исчисляет, взвешивает, измеряет. Что, однако, через то происходит с жизнью? Только одно — рассеивание чар! В сказках и для детей существуют таинственные бездонные омуты и колодцы, разум обнаруживает дно на тридцати саженях глубины, и с таинственной бездонностью покончено. В мифах и для «первобытных народов» в непогоду орды демонов катаются на облаках, для разума же парящие водяные пары механически-бездушно разносятся потоками воздуха, подчиняющимися исчислимым физическим законам. И так везде и во всем — во внешнем и внутреннем мире! »Рассеивать чары» можно без всяких проблем заменить на позитивное «овеществлять». Но что овеществлено, то можно рассмотреть вблизи, а также потрогать и ощупать, затем «исследовать» и «понять» для потребности разума; в благочестивые же времена всякое «прикосновение» к священному образу считалось кощунством! Итак, со всей наглядностью становится ясно, что рассеивание чар мира состоит в устранении его содержательной дали. Человеческие стремления суть Эрос, покуда они причастны Эросу космическому; космический же Эрос — Эрос дали. Потому, отрицая далёкое, жажда обладания убивает Эрос, а вместе с ним нимб мира, и вместе с ним саму действительность. — — Тайна и приносящее счастье знание адепта в том, чтобы созерцать священный образ в его дали, в то же время будучи слитым с ним. «В полночь видит он солнце в сияющем блеске».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Одно время вопрос этот в определенном кругу подвергался широкой дискуссии в переписке, каковой принадлежит и настоящее письмо Клагеса. Балладу Шиллера «Das verschleierte Bild zu Sais», послужившую отправной точкой дискуссии, ниже мы приводим в переводе Е. Эткинд (Фридрих Шиллер. Собр. соч. в 7-ми томах. — М.: Худ. лит., 1955, т. 1, с. 194—197).

САИССКОЕ ИЗВАЯНИЕ ПОД ПОКРОВОМ

Влекомый страстью и истине, в Саис

Пришел однажды юноша, который,

Стремясь постигнуть тайную науку

Египетских жрецов, уже прошел

Немало ступеней к высотам духа;

Но рвался он вперед неудержимо,

Учитель отвечать не успевал

На все его вопросы. «Чем владею, —

Твердил он, — если не владею всем?

В познанье есть ли много или мало?

Ведь истина — не чувственная радость,

Которой мы, как суммою, владеем:

Порою — меньшей, а порою — большей.

Нет! Истина от века неделима!

Из радуги возьми лишь цвет единый

Иль из гармонии единый звук —

И ты ни с чем останешься, погибнет

Прекрасное единство красок, звуков».

Однажды, так беседуя, они

Вступили в одинокий круглый зал,

Где юноша увидел изваянье,

Покрытое завесой; с изумленьем

Учителя спросил он: «Что таится

Здесь под покровом этим?» И в ответ

Услышал: «Это — истина». — «Возможно ль? —

Воскликнул он. — Я к истине стремлюсь,

А здесь она таится под завесой?»

«Об этом ты спроси богов, — сказал

Ему учитель. — Ни один из смертных,

Так боги молвят, да не смеет тронуть

Священной ткани дерзостной рукой,

Пока ее мы сами не поднимем.

А если человек сорвет ее,

Тогда...» — «Тогда?..» — «Он истину узрит». —

«Какой оракул странный! Неужели

И ты, ты сам не поднял этой ткани?» —

«Я? Никогда! И даже искушенья

Не испытал ни разу...» — «Я не в силах

Тебя понять. Ведь если отделяет

От истины лишь тонкая завеса...» —

«Но и закон! — прервал его учитель. —

Весомее, чем мнишь, завеса эта.

Она, поверь мой сын, для рук легка,

Но тяжела для совести людской».

В раздумье юноша домой вернулся.

Томясь познанья жаждою, без сна

Он мечется, горя, на душном ложе

И в полночь вдруг встает. Неверным шагом,

Непобедимой силою влеком,

Подходит к храму. Здесь, легко и ловко

Одолевая стену, он с нее

Соскакивает прямо в круглый зал.

Достигнув цели, он стоит во мраке,

Со всех сторон объятый тишиной,

И мертвое безмолвье нарушают

Лишь отзвуки шагов по гулким плитам.

Мерцая, через купол проникает

Голубовато-белый луч луны;

И, словно бог, спустившийся на землю,

Под сумрачными сводами блестит

В таинственном покрове изваянье.

Подходит он, дрожат его колени,

Рука сама уж тянется к святыне,

Как вдруг его пронзил озноб и жар,

И он рукой незримою отброшен.

«Несчастный, что ты хочешь сделать? — так

В душе его взывает верный голос. —

Ты божество задумал испытать?»

«Да не коснется этой ткани смертный,

Пока ее мы сами не поднимем», —

Так рек оракул. Но не он ли молвил:

Покров поднявший — истину узрит?»

Нет, будь что будет, я его сорву!

И громко крикнул он: «Хочу увидеть!» —

«Видеть!» —

С насмешкой гулко повторило эхо.

Так он воскликнул и сорвал покров.

«И что ж, — вы спросите, — ему открылось?»

Не знаю. Только полумертвым, бледным

Он утром найден был у ног Изиды.

О том, что видел он и что узнал,

Он не поведал никому. Навеки

Он разучился радоваться жизни;

Терзаемый какой-то тайной мукой,

Сошел он скоро в раннюю могилу...

«О, горе тем, — твердил он неизменно

В ответ на все расспросы, — горе тем,

Кто к истине идет путем вины!

Она не даст отрады человеку».

² Перевод с латинского М. А. Кузьмина (Апулей. Апология, Метаморфозы, Флориды. — М., Изд. АН СССР, 1960, с. 312), в его же переводе даются и другие цитаты Апулея.

Пер. с немецкого Сергея Жигалкина