KILINSON

Фрейхоф Виллем. Космополитизм // Мир Просвещения. Исторический словарь. М.: Памятники исторической мысли, 2003, с. 31-41.

Люди начали путешествовать по свету и задумываться о том, что собой представляет Европа, задолго до того, как в XVIII в. космополитизм стал философией, состоянием души, образом мысли, стилем жизни, габитусом и, что особенно важно, формой самоидентификации культурных элит Просвещения. Действительно, философский космополитизм восходит еще к Древней Греции. На протяжении веков его содержание обогащалось как в политическом, так и в культурном плане. Вслед за Эпиктетом Цицерон охотно цитировал Сократа, провозгласившего себя гражданином мира. Диоген был первым из тех, кто назвался «космополитом». После стоиков и христианских апологетов (Оригена, Тертуллиана) тему космополитизма подхватили гуманисты Возрождения: она оказала глубокое влияние на идеалы Эразма, Вивеса, Мора и Монтеня.

Однако в своих сочинениях и поступках civis mundi Эразм был не вполне последователен: он объявлял себя то гражданином Роттердама, то галло-германцем, то космополитом . Что же отличало космополита XVIII в. от его двойника - путешественника, авантюриста, литератора или философа Возрождения? Ключ к ответу дает тот же Эразм: его представление о «гражданине мира» было позаимствовано у Тертуллиана, а тот, в свою очередь, связывал его с Иерусалимом - «градом небесным». Отголоском этого стала идея Св. Августина о всеобщем «граде божьем», а позже - средневековое понятие christianitas. В отличие от эразмовского, просвещенческий космополитизм имел светский характер. Процесс обмирщения начался с того момента, когда Гийом Постель заново изобрел термин «космополитизм» (1544), вложив в него уже не небесный, а земной смысл: он представлял orbis terrarum consordia как наднациональное и внерелигиозное братство людей, основанное на свободном выборе каждого. Постель называл себя «космополитом» (1560) с той же гордостью, с какой барон Анахарсис Клоотс объявил себя в Учредительном собрании «оратором рода человеческого». С конца XVI и на протяжении всего XVII в. «космополиты» освобождались от традиционных религиозных уз, проникаясь чувством универсальности, которое в то время включало в себя и герметизм. Так, например, алхимика Михаила Сендивогиуса, прозванного Космополитом (1566-1646), или Кловиса Эсто более не стесняли конфессиональные или национальные рамки - они ощущали свою непосредственную принадлежность к высшей космической общности, объединенной знаниями. Английский «маг» Джон Ди, ссылаясь на Цицерона, называл себя «гражданином и членом единственного мистического и всеобщего града». Родство с герметизмом объясняет, почему в XVIII в. космополитизм оказался так тесно связан с масонством, а позже - с иллюминизмом (орден иллюминатов, основанный баварцем Адамом Вейсгауптом в 1776 г., был запрещен в 1784 г.).

Именно масонство благодаря своей структуре и своим идеям стало одним из первых и главных очагов космополитизма. Ведь для него весь мир представлялся одним большим братством, а нации в нем - семьями («Масонская лира», 1763). Герцог д'Антен, великий магистр Большой ложи Франции, провозглашал дело масонства «делом рода человеческого». Умозрительную картину республики-Европы, разделенной на государства-провинции можно найти и у Монтескье, и у Вольтера («Век Людовика XIV», 1756). Космополитичный идеал разделяли представители всех течений масонства - деисты, пантеисты, материалисты, республиканцы. Кроме того, сторонники новой всемирной общности исповедовали пацифизм. Уставшие от бесконечных войн европейцы возлагали вину за межгосударственные распри на сторонников раздробленной Европы. Один за другим стали возникать проекты вечного мира: «Querela pacis» Эразма Роттердамского (1517); «Новый Кинеад» Эмерика Крюсе (1623); «Проект установления вечного мира между христианскими монархами» аббата де Сен-Пьера (1713); «План всеобщего и вечного мира» Джереми Бентама (1789); «За вечный мир» Иммануила Канта (1795). Основанные на неогуманистическом космополитизме, имевшем довольно сильную политическую окраску, они были полны оптимистической веры в человечество и предлагали учредить то Сообщество Наций, то международные Трибуналы - прообразы всемирных федеративных структур. В этом же ключе следует рассматривать и иренизм Греция, Лейбница и Боссюэ, и «пангармонический» идеал Коменского, и унитаристские мечты его друзей-милленариев. У Канта космополитизм, выражавший человеческую всеобщность, стал основополагающим элементом антропологии. Философ даже намечал на страницах газеты Berlinische Monatsschrift (1784) «контуры всеобщей истории с космополитической точки зрения». Кант задавался вопросом о том, не является ли «космополитичное состояние» (weltbürgerliche Zustand) естественным состоянием человека, и видел в нем венец человеческой истории. С начала XVIII в. понятия «космополит», «космополитизм» и их синонимы стали использоваться по всей Европе почти одновременно: в 1701 г. в Германии появился термин Weltbürger; в 1709 г. англичанин Шефтсбери в работе «Моралист» (1709) рассуждал о citizen or commoner of the world во Франции ему вторил автор «Диалога мертвых» Фенелон (1712), а вслед за ним шевалье де Рамсей - адепт герметизма, превративший учение алхимиков в масонскую идею. В 1721 г. слово «космополитизм» вошло в «Словарь Треву». На фоне «кризиса европейского сознания» (о котором писал П. Азар), перед новыми национальными и конфессиональными барьерами, возведенными в ходе европейских конфликтов XVII в., в условиях укрепления языковых границ (чему способствовал, в частности, упадок латыни) космополитизм казался решением проблем: приемлемым в философском плане, неизбежным - в духовном, успешным - в интеллектуальном, многообещающим в плане политики и плодотворным в плане культуры. Он обращал человеческую любознательность на весь свет, а не только на его европейскую часть, хотя Просвещению так и не удалось в полной мере согласовать идею совершенствования и прогресса (которая неизбежно подразумевала, что неевропейские народы стоят ниже европейцев) и чувство братства, основанное на универсальном эгалитаризме естественного права. Итак, космополитизм воспринимался в первую очередь как печать новой свободы и эмансипации личности, которая исследует мир вокруг себя, открывает в нем пространство без границ и сама становится объектом внимания других культур. Вот почему на протяжении всего XVIII столетия космополитизм колебался между открытостью к миру и внутренней самореализацией, между интересом к «иному» и утверждением новой идентичности - всемирной по замыслу, но несущей в себе европейские образы и ценности.

В своем стремлении к раскрепощению интеллектуальных контактов и к созданию сообщества свободно мыслящих людей космополитизм, разумеется, мог опираться на уже давно сложившуюся «литературную республику», ведь она также часто и охотно подчеркивала свою свободу, братство, транснациональность и надрелигиозность. Многие мыслители, в частности Пьер Бейль, вполне осознанно считали себя и гражданами своей страны, и гражданами мира. Однако у космополитизма имелось несколько существенных отличий от «литературной республики». Последняя (кстати, она часто зависела от монарха-мецената, что порой вынуждало ее быть услужливой, если не угодливой) ставила во главу угла эрудицию. А для космополитизма главным была общая духовная позиция, универсалистский менталитет и стиль жизни, преодолевающий национальные различия. Замечено, что именно в централизованных монархиях (например, во Франции), где государство бдительно контролировало культурную жизнь, интеллектуальный космополитизм развивался особенно бурно. Со второй четверти XVIII в., расширив свои ряды и раздвинув социальные рамки, он стал альтернативой уже сложившейся «литературной республике». Она оказалась слишком прирученной, а кроме того, испытывала трудности в связи с расцветом новых областей знания и углублением научной специализации. Космополитизм же распахнул свои двери не только для эрудитов, но для всех людей без исключения. Действуя в политическом пространстве во благо большинства, он не сторонился ни проблем экономики, ни «полезных знаний». В этом контексте начали появляться первые крупные фигуры космополитов, вокруг которых вращалась интеллектуальная жизнь. Конечно, среди них были философы и литераторы, чья роль определялась масштабом личности (Вольтер, Гёте, Франклин). Но большинство все же составляли люди, обладавшие особым талантом - поддерживать отношения и распространять идеи. Оказавшись на перекрестке наций и культур, эти люди - дипломаты, военные, служители культа, коммерсанты - принялись плести сети своего интеллектуального влияния. Таковы, например, принц де Линь (1735-1814) или секретарь неаполитанского посольства в Париже аббат Фердинандо Галиани (1728-1787). Таков и барон Мельхиор Гримм (1723-1807) - друг Дидро, агент немецких дворов в Париже и автор знаменитой «Литературной корреспонденции». Пожалуй, одна из наиболее типичных фигур в этом ряду - Франческо Альгаротти (1712-1764). Неутомимый путешественник, человек универсальных знаний, Альгаротти побывал на службе у многих монархов (Польши, Савойи, Пруссии) и вел переписку с широчайшим кругом корреспондентов. Он был не только знатоком искусств и наук, но и умелым популяризатором: ему принадлежали труды по вопросам физики, в частности, «Ньютонизм для дам» (1733), работы по языкознанию, архитектуре и оперному искусству. В тех краях Европы, где государственная машина была не столь сильна (например, в Нидерландах) старая «литературная республика» по-прежнему беспрепятственно пользовалась свободой слова, одновременно поставляя международному эрудитскому космополитизму те средства выражения, которыми сама располагала, в первую очередь, периодические издания и книги. Почти полное отсутствие цензуры влекло в голландские издательства иностранных философов, но собственно нидерландские писатели выдавали книжную продукцию вполне умеренного толка. В этих странах культурный космополитизм укоренялся, главным образом, в наиболее обеспеченных слоях общества. Он стал своеобразным стилем жизни и образом мысли, позволявшим образованным людям из разных уголков Европы поддерживать отношения друг с другом. Безусловно, наиболее яркая представительница этой среды - госпожа де Шарьер (Белла ван Зёйлен), писательница, происходившая из аристократической нидерландской семьи и стоявшая на равной ноге со всей образованной Европой. Госпожа де Шарьер состояла в связи с Бенжаменом Констаном, подолгу жила в Швейцарии и говорила на языке международного общения - французском, хотя и не была страстной поклонницей Франции. Ее пример, как и пример госпожи де Сталь и других «салонных дам», показывает что мир космополитов был не до такой степени миром мужчин, как мир эрудитов старой «литературной республики». Значит, и в этом отношении кое-что изменилось. Таким образом, вырисовываются две группы или две социальные среды. Авангард просветительского космополитизма составляют философы и литераторы во главе с Вольтером и молодым Руссо. Они воплощают интернациональный дух Просвещения, лозунг космополитизма начертан на их интеллектуальном гербе. Они же представляют собой старшее поколение космополитов. Для них самих космополитизм - прежде всего отличительный признак просвещенной интеллектуальной элиты. Их ключевые слова - «разум», «человечность», «терпимость», «благотворительность», «общественная польза» - наднациональные категории, которые призваны сменить ценности приходящего в упадок христианства. Поэтому в ряду добродетелей космополитизма дидактическая немецкая поэзия (Милиус, Хагедорн, Витгоф) воспевает равенство граждан, личную свободу и критический взгляд на собственную культуру. И все же без перехода в политическую плоскость космополитизм философов остался бы декларативным. Именно политизация была необходимым условием для более широкого его распространения, для проникновения в слои иных социальных элит XVIII в., для повсеместного утверждения космополитизма в качестве стиля жизни. Отныне не только литература, но и культура в целом стала объединяющим фактором. Столкновение универсализма философских идей и культурных запросов, с одной стороны, и закрытости национальных культур - с другой, порождало глубокие раздумья об отношениях между людьми, об общих ценностях и политических устремлениях. Осознание этого началось с изгнания понятия «нация» из обихода интеллектуальной элиты. В статье «Родина» своего «Философского словаря» Вольтер проницательно замечал: «Печально, если для того, чтобы стать настоящим патриотом, приходится быть врагом остального человечества», и делал вывод: «Гражданином мира может считаться лишь тот, кто желает, чтобы его родина была не больше и не меньше, не богаче и не беднее, чем она есть сейчас» («Dictionnaire philosophique», 1764). Руссо, в свою очередь, на страницах «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1755) с пылом превозносил «великие всемирные души, которые преодолевают воображаемые преграды, разделяющие народы, и по примеру создавшего их Верховного существа обнимают своими благими деяниями весь человеческий род». Путешествия, общение, переписка, браки - вот средства, с помощью которых социокультурный универсализм эффективно рушил национальные преграды. Создаваемая таким образом сеть культурных контактов пронизывала определенные социальные слои, выходя за пределы национальных границ. Да и сама Европа, заразившись «лихорадкой Востока» (Ostfieber), раздвигала свои контуры. Вновь возникший интерес к России свидетельствовал о том, что космополитизм утолял жажду преобразовывать мир: страна, подобная остальным и в то же время незнакомая, воспринималась как полигон для созидания нового, для осуществления запретных или заветных мечтаний (Дидро!). Наилучшим выражением коллективного культурного опыта стала, пожалуй, музыка. Моцарт и Глюк, Бетховен и Паганини, другие великие композиторы и виртуозы, перемещаясь из столицы в столицу, впервые объединили все элиты в едином эстетическом ощущении.

Универсализм XVIII в. совершенно реален. Европейские династии, придворная аристократия, политическая элита маленьких республик и независимых городов, международное братство литераторов, гугенотский интернационал, масоны, янсенисты, крупные религиозные ордена, сообщество книгоиздателей, банкиры, евреи-финансисты, коммерсанты образовывали разнообразные сети международных контактов и служили эффективной опорой социального и культурного космополитизма. Государство смотрело на этот процесс с тревогой, но без ущерба для себя остановить его не могло. Все эти сети укрепляли представление об общности культуры и пропагандировали универсалистские подходы, рассматривавшие Европу как реальность, а мир как виртуальную родину. Особые надежды возлагались на международную торговлю: подразумевалось, что она способна установить всеобщее братство. Об этом писали еще Монтескье и Буажелен, но особенно Дюпон де Немур (1766) и Мерсье де Ла Ривьер (1767). Перекрестки международной торговли - Ливорно, Кадис, Константинополь, Смирна действительно походили на людские муравейники. Там космополитизм был ежедневной реальностью.

Вместе с тем международное сообщество видело в космополитизме инструмент для распространения передовых идей и утверждения наднациональной экономической общности. Поэтому газеты того времени порой нападали на физиократов, сторонников свободного торгового обмена, банкиров и прочих «экономистов», называя их «космополитами»: негативный оттенок делал это слово созвучным понятию «враг интересов нации». И хотя государства не могли обойтись без международной торговли, им все же удалось сокрушить одного из главных проводников культурного интернационализма - Общество Иисуса (1759-1773). Правда, католическая Европа дорого заплатила за это: после разрушения системы иезуитских учебных заведений в образовательных программах надолго восторжествовал национализм. Космополитизм игнорировал национальные границы, однако нуждался в едином языке общения, понятном для всех. Избрав французский язык и французский этикет, интернационал духа стал постепенно превращаться в интернационал людей «приличных». Французская культурная модель - многим обязанная итальянской и испанской придворной культуре, отшлифованная в Версале и окончательно ограненная в парижских салонах - доминировала в Европе с конца XVII в. Конечно, Италия по-прежнему сохраняла свою притягательность и вдохновляла современников: огромен был престиж искусства Возрождения; Италия оставалась главной целью путешественников, отправлявшихся в Grand Tour; в Италии началось «возрождение» Гёте; там Винкельман проповедовал подражание античности. Однако именно французская модель снабжала международную элиту устойчивыми нормами поведения и стереотипами: из нее черпались правила этикета, образцы вкуса, стиля, речи, форм общения. Она преобразила театр и отобрала у Италии искусство оперы. В «Речи об универсальности французского языка» (1785), представленной на конкурс Берлинской академии, Ривароль подчеркивал триумфальное шествие французского языка по Европе.

Неудивительно поэтому, что Франция, и в особенности Париж, долгое время оставались меккой космополитов: если своей родиной они считали весь мир, то свое поведение строили по французскому образцу. Еще в 1750 г. один анонимный голландский «космополит» предрекал повсеместное распространение французских нравов. Общую позицию космополитов весьма точно выразил Дэвид Юм в письме, направленном Гилберту Эллиоту из Парижа 22 сентября 1764 г.: «Я гражданин мира, но если бы мне надо было выбрать какую-то страну, я выбрал бы ту, в которой сейчас нахожусь». Восхищение международной элиты французским придворным и буржуазным этикетом отразилось, в частности, в письмах лорда Честерфилда к сыну (1774), зафиксировавших поведенческие нормы английской аристократии. Символично также название брошюры маркиза Караччоли - «Париж как образец для остальных народов, или Французская Европа» (1777). Само распространение французской модели многим обязано экспансии культурного космополитизма. Они долгое время шли рядом, но порой не в ногу, ибо французская культурная модель не всегда сочеталась с наднациональными интересами франкоязычного и галлофильского космополитического сообщества. Равновесие между любовью к Франции и любовью к французской культуре было весьма зыбким. Французы иногда заблуждались на этот счет, о чем свидетельствуют их отношения с Фридрихом II, казавшимся самым большим галлофилом из всех европейских монархов. Поэтому упадок космополитизма, начавшийся в некоторых странах во второй половине XVIII в., чаще всего был связан с недоверием к французской политике (хотя кое-где, разумеется, он стал следствием зарождающегося или возрождающегося национализма). Насмешки англичан или голландцев над своими офранцуженными соотечественниками выявляли изъяны космополитизма и на контрасте с ним подчеркивали достоинства собственной культуры, содействуя таким образом оформлению национальной идентичности. Во Франции ту же роль играла англомания и идиллическое восприятие Нидерландов, которые виделись многим (в первую очередь, Дидро) страной гуманной, толерантной и эгалитаристской - примером для подражания.

В Германии, где царила политическая раздробленность, но процветала культура, отношения между космополитизмом и национальным чувством были довольно напряженными. Немецкие писатели - Гете, Лессинг («Натан Мудрый», 1779), Виланд, Шиллер - с разной степенью убежденности объявляли себя космополитами, однако не прекращали поисков аутентичной немецкой культуры. В 1770-х годах радикальный космополитизм Aufklärung, столкнувшись с подъемом узкорегионального патриотизма, начал склоняться к пан-германскому национализму. Так например, педагог-теоретик Базедов, называя себя космополитом, настаивал на необходимости патриотизма («Агатократор», 1771). Гердер, со своей стороны, также подписывался под гуманистическими идеалами космополитизма, но опасался их слишком абстрактного характера: он предлагал лишить культурный патриотизм узкого политического звучания и сделать его конкретным. Так достигалось определенное равновесие между ценностями универсального, патриотического и национального характера.

Националистические высказывания Фихте в «Речах к германской нации» (1807-1808) могут быть поняты только с учетом его масонских убеждений, согласно которым «в космополите любовь к родине тесно сплетена с чувством всеобщности: его любовь к родине выражается в том, что он делает, а космополитизм - в том, что он думает» («Философия масонства», 1800). Ясно, что национальные революции стали страшным ударом по гуманистическим идеалам космополитизма. Например, немец Ф. Бутерверк в своей космополитической философии истории (1794) решительно выступал против Французской революции: события 1789-1792 гг. превратили бывших друзей-французов в злейших врагов. Бутерверк же исповедовал подлинно гуманистичный космополитизм, полагая, что только он способен погасить всеобщую жестокость, которая грозила охватить человечество, если только новый порядок будет основываться не на разуме, а на природе. Слишком широкое распространение космополитического образа жизни, охватывавшего все новые и новые слои социальной элиты, вело в конечном счете к интеллектуальному ослаблению и последующему размыванию самого понятия «космополитизм». Появление в середине XVIII в. таких авторов, как Фужере или Оливер Голдсмит («Гражданин мира, или Письма китайского философа», 1762), свидетельствовало о том, что космополитизм уже начал пресыщаться своим гуманистическим бременем. За неимением норм и ценностей, которые в национальных сообществах играли роль сдерживающих центров, космополиты второго поколения стали рассматривать международное пространство как структуру, пригодную для извлечения удовольствий и проявлений либертинства.

Наиболее откровенно в этом отношении автобиографическое повествование Луи-Шарля Фужере де Монброна «Космополит или Гражданин мира» (1750). Фужере с вызовом демонстрирует полнейший разрыв и со своим отечеством, и с какой бы то ни было моралью. Он с очевидным удовольствием играет роль попирающего законы скептика, который развенчивает одну за другой все культурные или общественные иллюзии и обнажает всю грубость человеческой природы. Словно откликаясь на этот памфлет (но отсылая читателей к античным авторам), «Энциклопедия» определяет космополита как «человека без определенного места жительства» или как «человека, который нигде не чувствует себя иностранцем» (статья «Космополит». 1754. Т. IV). Насмешливый тон статьи свидетельствует о тревоге, которую вызывают разнузданные гедонисты, отрицающие под предлогом универсализма всяческую мораль и законы. Некоторые писатели пытаются взглянуть на эти странности европейской культуры глазами неевропейцев (реальных или вымышленных персов, китайцев, американских индейцев...) с тем, чтобы лучше подчеркнуть подлинный космополитизм. Таким образом, космополитизм попутно способствует зарождению этнографического взгляда на далекие и близкие народы (в 1782 г. в Гёттингене формулируется понятие Volkskunde).

Появление сатир, подобных сочинениям Фужере, говорило о том, что космополитичный образ жизни распространился также и на тех людей, которым попросту не хватало приключений или возможности ездить по миру. Иначе говоря, космополитизм стал еще и модной литературной темой. Многие космополиты Просвещения никогда не вставали из своих кресел: они «путешествовали» в воображаемом пространстве, переживали захватывающие приключения в стенах своих библиотек, а о столкновении культур и пороках национализма рассуждали в своей гостиной, в ближайшем клубе, кафе, академическом или литературном кружке. Появление специальных периодических изданий свидетельствовало о том, что космополитизм стал одним из основополагающих элементов зарождавшегося общественного сознания и объектом очень широкой дискуссии в образованных кругах. Так, например, в Германии в 1741-1742 гг. выходил листок Лампрехта Der Weltbürger (Гражданин мира); а в Голландии с 1776 г. издавалась газета De Kosmopoliet, of Waereldburger (Космополит, или Гражданин мира). К этому времени остро встал вопрос о соотношении космополитизма и политической ангажированности. Споры о политической сущности универсальных ценностей вернули в обиход понятие «нация», превратившееся в «патриотизм». Противоречия между «космополитизмом» и «патриотизмом» прорывались еще у Руссо. Разочарованный в тенденциях общественного развития, он восклицал в «Эмиле» (1762): «Не поддавайтесь космополитам: их книги уносят нас в далекие края в поисках обязанностей, до которых они не снисходят у себя дома. Иной философ любит татар, чтобы быть избавленным от необходимости любить своих соседей». Абстрактности космополитического понятия «человеческий род» Руссо противопоставлял реальность «родины» - общности, управляемой всеобщей волей. Один из авторов «Энциклопедии», шевалье де Жокур, в статье «Патриотизм» корректировал эту мысль: «Наилучший род патриотизма - тот, при котором человек настолько проникается правами человеческого рода, что соблюдает их по отношению ко всем народам на земле» (т. VII, 1765).

От патриотизма до ксенофобии - один шаг. Многие делали этот шаг не задумываясь. И здесь двоякую роль сыграла Французская революция: несмотря на ее универсалистские лозунги Европа сочла революцию взрывом обостренного национализма. На первых порах космополитизм был для нее эталоном всеобщего родства (революционеры активно использовали лексику «родственных отношений»: «дети нации», «братство», «республики-сестры») и инструментом для распространения гражданских и религиозных идеалов («космополитический культ» разума, «всеобщая мораль»). Поэтому на первый план так легко выдвигались иностранцы, сочетавшие политическую галлофилию с интеллектуальным универсализмом: Томас Пейн, Анахарсис Клоотс. Но вскоре идеалистический космополитизм вошел в противоречие с потребностями Первой Республики, нуждавшейся в более бескомпромиссных патриотах. Федеративные, а порой и центробежные устремления интернационалистов (не говоря уже об их утопических мечтах) натолкнулись на революционный унитаризм и тягу к централизации. В 1793-1794 гг. космополитизм был заклеймен, чему способствовала, в частности, латентная ксенофобия общества. Революция коренным образом изменила свое отношение к проблеме: отныне любое проявление космополитизма рассматривалось как предательство интересов нации. С этого момента космополитизм исчезает с политической сцены, уходя в романтизм Стендаля или в идеалистическую мистику Уильяма Блейка и Новалиса. В течение всего XIX столетия его прибежищем остается литература - до тех пор, покуда космополитизм не возродится вновь в универсалистских устремлениях больших общественных потрясений XX в.