KILINSON

Пример об уплате долга разбойнику, в размышлениях о том, можно ли на все нравственные вопросы найти однозначные ответы, был приведён шотландским философом Адамом Смитом в его «Теории нравственных чувств».

Так можно ли применимо ко всем случаям утвердительно ответить на вопрос: «Должен ли человек, который под страхом смерти обязывается уплатить разбойнику определенную сумму денег, выполнить своё обещание?»

С точки зрения правоведения, решение не вызывает сомнений. Оно не является обязательным, так как вызвано несправедливым насилием. Нелепо считать, что разбойник имеет право требовать исполнения обещания. Подобное насилие есть преступление, которое заслуживает самого сурового наказания. То есть подобный вопрос в правоведении не может быть предметом разбирательства.

Но не так просто решить этот вопрос, взглянув на него глазами совести. Не подлежит сомнению, что даже благородный человек, крайне щепетильный и священно следующий правилам справедливости и правдивости, требующих исполнения всякого искреннего обещания, не должен отдать разбойнику обещанное за его безопасность. Но ведь тогда он может быть подвергнут, как личность, требующая безусловного уважения к правдивости, поводу обвиненить его в плутовстве и обмане. «Вопрос этот составляет камень преткновения для казуистов».

Нам не очень хотелось бы иметь в друзьях или близких, с кем нам хотелось бы жить вместе, такого человека, который без малейшего колебания и без зазрения совести не сдержал бы подобного обещания. Человек, который дал бы обещание уплатить разбойнику пять тысяч рублей и не отдал бы их, заслужил бы порицание; но если бы ему пришлось пообещать более значительную сумму, то появляется сомнение, должен ли он уплатить её. В случае если бы уплата этой суммы могла разорить его семью или если бы она была настолько значительна, что поставила бы его в крайнее положение, «было бы преступно или по меньшей мере предосудительно передать её из-за излишней щепетильности в недостойные и презренные руки».

Более того, человек, который обеднел вследствие уплаты разбойнику обещанной суммы или просто выплатил без особого ущерба для себя большую сумму денег, показался бы нам глупым и безумным. Такой поступок не мог бы быть оправдан уважением к обещанию.

Кроме этого, не должны упускать обстоятельств обращения с человеком, которое происходило во время дачи обещания. Одно дело - манера этого общения была снисходительная, такая, на которую редко можно рассчитывать от злодеев, другое - она была жестокая и непримиримая.

Таким образом невозможно определить, нужно ли выполнять такое обязательство и если нужно, то в какой степени. Многое зависит от финансового положения, от характера лиц, от торжественности обещания и прочих индивидуальных особенностей случая.

• «В целом можно сказать, что строгая нравственность требует исполнения данного обещания, если последнее не противоречит более священным требованиям, например общественному благу, человеколюбию, признательности, нашим естественным склонностям и тд. Но, как я уже упоминал, не существует ни точных правил относительно обязательства подобных обещаний, ни, стало быть, относительно обстоятельств, при которых оно должно согласовываться с различными нашими обязанностями» (А. Смит).

Также следует напомнить, что какие бы ни были основания для неисполнения обещаний, такое действие всегда некоторым образом «ославляет человека» - если ты дал обещание - необходимо выполнить требования чести и великодушия. «Человек, нарушивший свое слово, напрасно будет оправдываться и доказывать свою невинность тем, что он дал его только для спасения своей жизни и что, сдержав его, он нарушил бы более важные свои обязанности. Такие обстоятельства могут извинить, но не оправдать его».

Если уж идеально подходить к такой ситуации, то «благородный человек должен согласиться умереть, чем дать обещание, исполнение которого безрассудно, а неисполнение покроет его стыдом». Но в таком случае, мы наталкиваемся на неразрешимое противоречие, умаляя высшую ценность - человеческую жизнь.

Таким образом, мы не способны иметь верного и надёжного критерия, сопоставляя с которым поступки других людей, мы могли бы назвать их хорошими или плохими.

Преддверием этих размышлений должны были стать следующие вводные суждения, но в силу их «недоразвитой мудрености» и соответственно, сложности в восприятии, я перенёс их во вторую часть повествования. Тем самым, облегчил бремя читателям, но и оставил возможность более пристального внимания к природе справедливости.

К справедливости мы обращаемся, как только в сфере наших интересов возникает другой человек. Тогда мы соотносим личные суждения, предметом которых являются мысли или действия, некоторому объективному принципу, имеющему для нас существенное значение. И если практическое исполнение полученных умозаключений вызывает трудность лишь в нашей способности и силе следовать утвержденной воле, то несравненно большую трудность представляет сам объективный принцип, найти который и тем более его понять, бывает, порой, невозможно.

История поиска таких принципов соответствует эволюции нашего сознания. Сначала человечество было порабощено властью суеверий и верное решение определялось по жребию - по крикам птиц, внутренностям животных, по направлению стрел, брошенных вверх, прочим проявлениям природы, которые можно было бы трактовать однозначно. Потом миссия была отнесена к оракулам, чьи советы воспринимались в качестве единственно верных. Затем жрецы, пророки, астрологи, наконец, просветители, которые засомневались в собственном существовании, но сошлись в божественной природе разума, следовательно, способном объяснить законы человеческого бытия и научить правильному образу жизни. «Блажен человек, нашедший знание, и сын человеческий, приобретший разумение» - не отрицая Соломона, но, в тоже время, не желая терпеть служение равным себе, они переступили в совершеннолетие человечества.

Справедливость стала одним из предметов их пристального рассмотрения - что это, следование гражданским договорам, соответствие юридическим или божественным законам, или личным представлениям морали и нравственности? Пристальное рассмотрение этого нравственного критерия была крайне важна, ибо от этого, порой, зависла судьба человека. Это сегодня желающих быть судьями в таких коллизиях предостаточно - каждый имеет своё мнение, тогда же - такой прерогативой пользовались исключительно служители закона и церкви. Первые рассматривали соответствие поступков государственному закону, вторые, в конфликте между различными нравственными обязательствами, определяли степень греха совершившего. И те и другие, по-мимо нравоучений, пользовались властью закона и по результатам размышлений выносили вполне ощутимые вердикты, вплоть до лишения жизни. Разумеется, под страхом виселицы, большинство решений быстро принимали статус справедливых и дальнейшими и в дальнейших апелляциях не нуждались. Однако, возмужавшая твёрдая воля требовала признания прав на свободу в принятии и таких решений. Это привело к более внимательному рассмотрению нравственных принципов и от стихийного им повиновения перешло к их осмыслению.

К истине мыслители эпохи Просвещения не пришли - собрать воедино клубок противоречий удалось в век немецкой классической философии. Но вопросы были поставлены основательно и без разрешения они уже не могли остаться.